Северная война - Страница 87

Еще через минуту в каретную дверь постучали: одновременно настойчиво и нерешительно, а нежнейший голосок, который мог принадлежать только невинному и непорочному небесному ангелу, ласково спросил:

– Любезный мой Александр Данилович, господин генерал-майор, высокородный сэр Александэр! Не соскучились ли вы, часом – в своих долгих воинских странствиях – по жаркой женской ласке? Не соблаговолите ли принять в свои жаркие объятия одну симпатичную особу? В меру – молоденькую, в меру – страстную, в меру – развратную, в меру – целомудренную? Но любящую вас – без всякой меры…

– Залезайте ко мне в карету незамедлительно, в меру развратная особа! – повелительным и грозным голосом, улыбнувшись так широко, что даже уголкам губ стало чувствительно больно, велел Егор. – Залезайте и сразу же, не теряя времени понапрасну, раздевайтесь…

– Ну и откуда ты здесь появилась? – минут через двадцать спросил Егор, нежно целуя жену в голое плечо.

– Соскучилась сильно, вот и появилась! – довольно прищурившись, скупо пояснила Санька. – Мне Петр Алексеевич передал твой строгий наказ – следовать с детьми в Александровку и там дожидаться. Я женщина богобоязненная и послушная, проследовала, ждать стала. Целые сутки прождала-проскучала, надоело. Вот и выехала навстречу… Ты рад, надеюсь? Давай сюда свою больную ногу, я осмотрю… Ну и ничего страшного нет, уже все рубцуется! Через две-три недели скакать у меня будешь – как козлик молоденький…

– Буду, конечно! – покладисто согласился Егор и предложил: – Сань, а давай уже вылезем из кареты, а? А то неудобно как-то…

– Чего тут неудобного? – искренне удивилась жена, торопливо застегивая и оправляя свое платье. – Мы с тобой венчаны, чай. Опять же, почти все лето не видались. Люди, они что, без понятия? Не удивлюсь, если карета Луизы и Алешки тоже до сих пор слегка покачивается на рессорах…

Осенняя Александровка встретила их во всей своей неброской красе: было тепло и солнечно, леса и рощи, окружающие деревню, уже переоделись в сезонные, желто-красно-бордовые одежки.

Санька тут же мобилизовала всех окрестных бабок-знахарок, устроив своеобразный конкурс-тендер (по выражению Егора). Победила – за явным преимуществом – совершенно древняя и седая бабка по имени Кузьминична, доброе лицо которой было покрыто многими тысячами морщинок, светло-бежевыми пигментными пятнами и мелкими темно-коричневыми веснушками. На горбатом, грушеобразном носу знахарки красовалась огромная бордовая бородавка, из которой торчали грубые, слегка рыжеватые волосинки.

«Классическая Баба-яга! – чуть испуганно предостерег внутренний голос. – Залечит она тебя, братец, берегись! И Алешке достанется от нее на орехи…»

Кузьминична взялась за дело истово и азартно, словно пытаясь разгадать какую-то сложную загадку, которую сама же себе и загадала.

– Подниму я вас, голубчики мои, на ноги! – уверенно и нагло заявила старушенция, осмотрев Егора и Алешку. – Ишь, удумали – хворями маяться! У них жены молоденькие да горячие, а они – по креслам своим сиживают – целые дни напролет. Ничего, ничего, задам я вам, молодчики мои, жару…

Ну и задала. Колола Егорову ногу странными костяными иголками, безжалостно, не обращая никакого внимания на болезненные стоны пациента, мяла-массировала своими длинными коричневыми пальцами поврежденную голень, натирала ее разными мазями, от которых явственно попахивало болотной тиной и еще чем-то – неприятно-приторным.

– Чего, милок, нос-то свой воротишь на сторону? – усмехалась вредная бабка. – Прям как дите малое, а не мужик взрослый, матерый. Ничего плохого нет в мазях моих. Глина синяя, болотная, земелька кладбищенская – с древней могилы, да кал зайчихи беременной. Что здесь гадкого и мерзкого? Да, Александр Данилович, ты на месте-то не сиди долго – сиднем бестолковым. Ходи побольше. По росе утренней – только босиком, а днем шествуй в сапожках мягких – с голенищами широкими: по лесу, по полям да лугам. Медленно ходи, не торопясь и опираясь на палку. А вот и палочка тебе, пользуйся, любезный. Только когда будешь уезжать на Москву – отдать ее мне не забудь…

Егор с нескрываемым удивлением рассматривал предложенную ему трость: тонкий стержень, материал которого очень напоминал классический эбонит, на конце стержня красовалась нашлепка черного металла, удобная же ручка была вырезана из твердого сероватого дерева – визуально – из самшита. Но самой приметной деталью трости была, несомненно, прямоугольная золоченая пластина (врезанная в тело ручки), на которой было искусно выгравировано латинскими буквами: «Рудольф Дизель».

– Бабушка, милая, откуда у тебя эта палка? – вкрадчиво и ласково спросил Егор.

Кузьминична, криво и насмешливо улыбнувшись, ответила – с легкими нотками торжества в голосе:

– Вот, уже – «милая бабушка»! А то, понимаешь, Баба-яга… Нет, красавчик писаный, ничем тебе помочь не могу, извини! Эта вещица мне досталась от прабабки моей, а ей – от ее прабабки… Так что, сам понимаешь! – Старуха демонстративно и чуть насмешливо развела ладони рук в разные стороны…

«Наверняка врет карга старая! Или просто не говорит всего, – предположил внутренний голос. – Да, а все думали-гадали: куда это пропал знаменитый Рудольф Дизель? А его, похоже, в прошлое зашвырнуло…»

– А на «каргу старую» я могу и разгневаться сильно! – неожиданно обидевшись, объявила бабуля. – Ладно, прощаю на первый раз, но дальше – смотри у меня, дружок…

Бровкин же отделался только легким испугом. Правда, без иглоукалывания и в этом случае не обошлось: три дня проходил Алешка с длинными костяными иголками, украшавшими всю правую сторону его лица. А кроме этого ему были прописаны только ежедневные банные процедуры.